Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

Он меня почему-то старательно торопил, но я не хотел никуда поспевать. Тем более туда, где поджидала меня Алена. Ох, все равно успеем мы с ней нарожать детей. Хотел было свернуть за угол, откуда доносились звуки осторожной музыки. Я вспотел от желания туда свернуть.

— Ничего не выходит? — со странной усмешкой спросил инвалид.

Я кивнул, дернулся, чтобы шагнуть, и почувствовал под ногой провал. Улица крутнулась и стала дыбом. Я обо что-то, скорее всего именно об улицу ударился головой — и очнулся во флигельке у Катерины Авдеевны. Меня петух разбудил. Дикий Катеринин петух орал как оглашенный. Хозяйка кур не держала, а петух был. Вот этот самый, который орал, не соображая ни дня, ни ночи, по прозвищу Налет. Непотребного характера петух. Он всех кошек в округе распугал. Предполагавший, видимо, родиться орлом, Налет при удобном случае с ужасным горловым хрипом бросался на любое движущееся существо, будь то зверь, человек или машина.

Улестить его никакими подачками было невозможно. Когда хозяйка снаряжала меня в огород за зеленью к обеду, я всегда оглядывался: нет ли поблизости воинствующего петуха. Один раз все же не уберегся, подстерег меня злодей в кустах. С победным ревом вымахнул из зарослей крапивы, где сидел в засаде, и одним громадным прыжком вскочил на спину. От неожиданности я завопил дурным голосом и с петухом, клюющим в голову, шарахнулся из кустов. Облик у меня, надо полагать, был трагический. Катерину Авдеевну, случившуюся на крылечке, хватил родимчик, и я отпаивал ее после валерьянкой. Петух ухитрился на прощанье когтями полоснуть мне по щеке, оставив адские следы. Я ходил по деревне весь в царапинах, провожаемый сочувственными взглядами мужиков. Продавщица магазина Ксеня, с которой я успел к тому времени подружиться, изволила пошутить по поводу моего вида. Заметила, пряча улыбку в ладошку, что пожилые женщины на "это дело" шибко страстные. Когда я спросил, на какое именно дело, Ксеня взялась игриво посмеиваться и по ошибке отвесила мне полкило пряников вместо оплаченного килограмма сыра.

Несколько раз я предлагал Катерине Авдеевне свернуть бандиту шею или отдать на племя тем, у кого есть куры, но в ответ она испуганно крестилась.

Ту ночь доспал хорошо, без сновидений и, проснувшись, ощутил себя бодрым и здоровым. Только в затылке оставалась небольшая тяжесть. Позавтракал, собрал удочки и отправился на реку. У меня были свои заветные места, где отлично клевала плотва, а иногда и окунишки.

Солнце висело над полями желто-оранжевой люстрой, травы сытно лоснились, высоко и волнующе потенькивали птахи. Я быстро шагал по крутливой тропочке вдоль берега и бездумно улыбался. Давненько я так не улыбался, а может быть, никогда в жизни. Очарование летнего утра что-то мягко, но властно поколебало во мне, и почудилось на мгновение, что темновато-зеркальное течение струй, солнечные ласковые лучи, колеблющееся марево воздуха — пронзают меня насквозь, втекают беспрепятственно в вены, доставляя терпкое, чуть горьковатое наслаждение.

Рыба в то утро не клевала, да и я не следил за поплавком. Думал о ночном видении, о солдате, приходившем прежде, но уже не испытывал потребности обратиться к врачу. Сладко покачивалось мое тело над берегом, изнывало в истоме, и, кажется, я задремал, потому что не заметил, как подошла Фрося Пастухова, учетчица с молокозавода. С ней я был знаком, но сейчас увидел новыми глазами. Увидел ее снизу, босую, с корзинкой в руке, с искрящимися в лучах солнца ослепительно рыжими волосами, нисподающими на голые точено-смуглые плечи. Увидел не молодую женщину, а чудо, явление божества младенцу. Даже глаза протер от восхищения.

— Это не ты ли Фрося Пастухова, которая работала учетчицей? — спросил я радостно.

Весело, беспечно засмеялась, одернула сарафан.

— Всю рыбу так-то упустите, Сергей Владимирович! Спамщи-то!

— Какая рыба! — Я искренне изумился. — Какая может быть рыба, если ты, Фрося, как божество! Как царица фей, вышедшая из лона реки! Присядь, побудь со мной мгновение!

Фрося послушно присела на корточки, посерьезнела.

— С утра похмелились, Сергей Владимирович?

Вблизи она была еще прекрасней, еще недосягаемей, и так дико не вязались с ее обликом слова, которые слетали с ее уст.

— Дай мне свою руку, Фрося! — умоляюще сказал я.

Она протянула мне прозрачные пальцы, смотрела не мигая, на лице ее проступило чудное выражение, смесь тоски и лукавства.

— Что с вами, Сергей Владимирович?

Поглаживая ее руку, я, кажется, заурчал от удовольствия.

— Со мной ничего, Фрося, ровным счетом ничего. Я вполне здоров и в своем уме… Но что-то случилось, это правда. Проснулся утром и вижу — все сияет, переливается. Какое-то сумасшествие красок. И так легко дышится. Ты правильно сказала, словно выпил вина. С тобой такое бывало, Фрося?

— Бывало.

— Я знал это, знал. Ты не бойся, не причиню тебе зла… А бывало с тобой, как будто снится сон, но все осязаемое, все реально, все полно взаправдашной жизнью. Или вот — как будто ты во сне вернулся в прошлое, только не в воспоминание, а в самое настоящее прошлое, где живые люди, и запахи, и на улицах машины — то есть точно так, как ты уже видел, как раньше было, все до тонкостей… Ты понимаешь меня, Фрося? Мне очень важно, чтобы именно ты поняла!

Сильнее потянул ее за руку, повлек к себе, она резко вырвала руку, ничего не ответила, пошла прочь, почти побежала. Сощурясь, я любовался сверканием ее длинных ног, мельтешением сарафана. Оставил удочки на берегу и, хмельной, одуревший от переполнявшей меня нежности, побрел к лесу. Этот день я проглотил залпом, ничего не помню — все слилось в оранжевое пятно, из которого проступали зеленые лесные поляны, дикий малинник, кристально-чистые, печальные родниковые глаза. Домой вернулся к вечеру, к сумеркам, голодный, счастливый, ничуть не утомленный многокилометровым кружением. Катерина Авдеевна поджидала меня на скамеечке.

— Что-то ты, Владимыч, загулял нынче без обеда? Или заплутал?

У жареной картошки, которую хозяйка подала на ужин, был особенный лесной аромат и сладко-соленый привкус. Не заметил, как одолел сковороду. К чаю Катерина Авдеевна расстаралась с оладьями. Золотистые, брызжущие маслом. Макал их в мед и сметану, засовывал в рот сразу по целой оладье. Простые, счастливые мгновенья бытия!

— Чему ты все улыбаешься, Владимыч? Какая к тебе радость пришла? — с подозрением поинтересовалась хозяйка. Я ответил, жуя, не имея сил на минуту остановить желудочный праздник:

— Скажите, Катерина Авдеевна, а где вот у вас девки и парни по вечерам собираются?

— Как это где? В клубе, где еще. А то и по кустам собираются.

— Там, наверное, и танцы бывают?

— Тебе-то зачем? Бывают и танцы. Сперва кино прокрутят, а после уж танцульки.

После ужина побрился, облачился в пиджачную тройку (вот и пригодилась, а не хотел брать с собой), повязал модный галстук, а опричь того надушился "Шипром". Катерина Авдеевна, спотыкаясь и охая, провожала меня до калитки. Петух Налет выглянул из кустов, по-звериному рыкнул и спрятался. Я погрозил ему кулаком.

— Вы меня не ждите, ложитесь, — деловито пояснил хозяйке. — Вернусь поздно. А может, и до утра задержусь.

Добрая женщина жалеюще и укоризненно покачала головой.

К клубу — дощатому одноэтажному строению — подоспел как раз к концу сеанса. Даже войти сразу не смог, потому что народ навстречу валил. Уходили люди постарше, мои ровесники, многие со мной раскланивались. Дед Григорий, колхозный сторож, остановился было со мной покурить, но после моего вопроса: скоро ли начнутся танцы? — буркнул что-то невразумительное и засеменил вдоль улицы. Два раза оглянулся старый самогонщик. К нему можно прийти за бутылкой в любое время дня и ночи, даром что он сторожит коровник и спит там под навесом на железной койке, укрывшись казенным тулупом. С дедом Григорием мы познакомились при печальных обстоятельствах. Местные озорники взяли за обыкновение при удобном случае воровать и прятать его сторожевое оружие — древнюю мелкашку. Такой случаи представлялся им каждую ночь: у деда был на редкость глубокий сон, что он объяснял сложнопеченочным несоответствием организма. Отоспавшись на посту, Григорий день проводил в поисках мелкашки. Как-то он и к нам заглянул по той же надобности. Я как раз дымил в огороде. На вопрос, не попадалось ли, часом, мне на глаза его ружьишко, я ответил, что вообще избегаю смотреть на оружие, потому что оно может невзначай пальнуть. Таким ответом пробудил в старике доверие, и он заметил печально:

— Эх, милый, вижу, ты человек обходительный, интеллигентный, хотя и живешь в городе. Вот и скажи ты мне, старику, доколе можно такое терпеть? Что у вас-то об этом слыхать?

— О чем именно?

— О бесчинствах ихних.

— Терпеть этого больше нельзя! — строго ответил я.